Чеховский вестник. № 4. 1999                                                                                     

   к содержанию номера                                                                                                                                                          все номера

ЖИЗНЬ МУЗЕЕВ

Чеховская тема в творчестве А.Ф.Лосева.

Под таким названием 27 ноября 1998 г. в Доме-музее А.П.Чехова в Москве состоялось научное заседание; с сообщением выступила Е.А.Тахо-Годи. Присутствующих заметно интересовали и новые для чеховедения материалы, и сама фигура докладчика, исследователя русской литературы по специальности и близкого родственника выдающегося отечественного мыслителя - по биографии. Впрочем, сообщение было выдержано в подчеркнуто нейтральном стиле и выстроено в рамках добротного литературоведческого анализа доступных, т.е. достаточно широко опубликованных текстов. Что же касается личных интонаций и, что называется, домашних наблюдений и преданий, то они сосредоточились во фрагменте, специально к случаю написанном А.А.Тахо-Годи, вдовой А.Ф.Лосева (см. этот текст ниже). Отметим еще, что сама идея обсуждения указанной темы принадлежит В.Б.Катаеву.

Как прежде всего подчеркнул докладчик, русская художественная литература для А.Ф.Лосева была не предметом сугубо профессиональных интересов, а являлась скорее естественной средой обитания его духа. Можно говорить о более-менее постоянной практике, когда философ извлекал из запасников русской классики, из наследия А.П.Чехова в частности, определенные образцы и примеры для оснащения собственной обыденной речи и для иллюстрации тех или иных положений обобщающих работ в области эстетики или языкознания. А.Ф.Лосев как интеллектуальный пользователь чеховской прозы - это первый смысловой пласт темы, -представлен в докладе на материалах авторских обращений к Чехову по разнообразным поводам: при разработке, скажем, теории стиля (“вишневый сад” как одна из первичных конструктивных моделей) и теории символа (различие нейтрально-созерцательного и символического описаний, реалистических и импрессионистских элементов в творчестве писателя), при определении специфики художественного мироощущения (драматизм и лиризм чеховских пьес) и психологии восприятия чужого слова. Весьма показательно, что именно образ нарисованного Чеховым вишневого сада использован в заключительной части “Истории античной эстетики” А.Ф.Лосева как свидетельство существования некой глубокой универсалии, согласно которой логика развития “высоких” культурно-исторических типов находится в тесной связи с “низменными” экономическими факторами.

Второй смысловой пласт темы обнаруживается по привлечении пока еще мало известной стороны творчества А.Ф.Лосева - его философской прозы. Здесь докладчиком намечена куда более драматичная и уж совсем не просто отстраненно-аналитическая (как преимущественно было выше) система отношений, ибо оказываются затронутыми важнейшие, из разряда “проклятых” вопросы смысла жизни, бытия, судьбы. Как представляется, Е.А.Тахо-Годи весьма удачно использовала в своем анализе некоторые общие положения недавно вышедшей монографии В.В.Мусатова “Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века”. После Пушкина и Достоевского с их трагедийным пафосом изображения “маленького человека” идея “недовоплощенности человеческого бытия” у Чехова не только заново выражена, но и переведена в разряд пусть и кошмара, но кошмара обыденного, а русский символизм как своеобразная реакция на “чеховскую действительность”,- рисует В.В.Мусатов, - активно выступает против этой “недовоплощенности”.

Проза А.Ф.Лосева, по оценке докладчика, впитала в себя и бунтарские уроки русского символизма, и опыт Достоевского, немаловажное значение имело и тщательное изучение духовного мира античной трагедии (точно так же, как в смысле формы Лосев много почерпнул от платоновских диалогов - добавим мы). В этом контексте отношение к творчеству Чехова предстает у Лосева-прозаика как отношение дополнительности, как притяжение-отталкивание. Потому у него легко отыскиваются неслучайные параллели с чеховским творчеством - взять хотя бы сюжет встречи на вокзале двух гимназических товарищей (“Театрал” А.Ф.Лосева, “Толстый и тонкий” А.П.Чехова), или мотив гибели сада как

уходящего строя жизни (в повести “Трио Чайковского”), или мотив “черного человека” (тот же “Театрал” и чеховский “Черный монах”). Органически близка Лосеву и чеховская ирония. Но если герои Чехова с неизбежностью вянут и гибнут, погружаясь в болото “жизненной скуки”, то лосевские персонажи чаще всего переживают свою субстанциальную драму отнюдь не покорно, но с “демонстрацией идеологии” на уровне действия. Приводя примеры из прозы Лосева и показывая на них когда скрытые, а когда и открытые переклички с творчеством Чехова, докладчик подчеркивал наличие особого, явственно личностного отношения автора к Чехову. Не последнюю роль в этом могли сыграть, конечно, некоторые биографические моменты - недаром оба были провинциалы и нашли вторую родину и признание в Москве, недаром юность Лосева, не только страстного читателя, но и завзятого театрала, жадного до эстетических наблюдений, пришлась на пик чеховской славы и расцвет чеховского МХАТа, отметила Е.А.Тахо-Годи в заключительной части своего выступления.

На хорошо подготовленной площадке теперь можно строить, насколько видится, некие новые исследовательские конструкции. Так, поступая типологически (лосевский завет), интересно было бы рассмотреть Лосева и Чехова как реализовавших фундаментальную оппозицию творческих начал мужского / женского или, говоря без культурологических метафор, оппозицию авторских принципов понимания / вопрошания. Если принимать интегральное определение чеховской прозы как некоего “марева” (В.Набоков), то поневоле вспоминается, что именно этим термином у Лосева обрисовывался антипод к собственному императиву “кристаллической ясности”. Впрочем, границу проводить непросто. Тот же Набоков подметил “волновой” характер повествования у Чехова, в противовес, к примеру, сугубо “атомарной” прозе М.Горького, тяготение к “волновому” полюсу имеет и проза Лосева с ее многогласием героев-участников дискуссий и “сходок” (излюбленный сюжетный элемент у автора) и интерференцией нескольких точек зрения на один и тот же предмет. И это понятно: путь к пониманию прокладывается в пространстве альтернатив именно посредством непрестанного вопрошания.

Кроме своеобразной дополнительности или, в лосевской терминологии, единораздельности сопоставляемых фигур, можно говорить и специально о глубинных сходствах. Бегло перечислим некоторые из них. Величественный образ широких пространств, оброненный с детства в души обоих, продиктовал для каждого, приверженца лаконичных форм выражения, необходимость выхода на крупные масштабы - так явились “Степь” одного, многотомные эстетические “итоги” другого. Обоим присущ онтологизм, тесная прикрепленность к бытию, потому для Лосева в самых абстрактных местах ученого трактата естественно прибегнуть к рассмотрению старых стоптанных калош или дерева, созерцаемого в момент написания текста через оконное стекло, потому у Чехова можно прочесть глубокомысленный монолог, обращенный к шкафу, и найти внутреннюю готовность вмиг, “на коленке” сотворить рассказ о случайном, только что взятом со стола предмете. Совпадают пристрастия “атмосферического” характера, также восходящие к детству и оставившие след в результатах творчества - любовь к колокольному звону и интуиция звездного неба, по Фламмариону. Общи для них и обостренный психологизм наблюдений, готовность впитывать и запечатлевать извивы чужого лика, проявления чужой души, откуда проистекает бережное отношение к малейшей подробности как основному материалу для литературного строительства. Особо хотелось бы выставить тему (проблему) одиночества, отгороженности от- ; оба метафизически одиноки и, хотя часто были окружены собеседниками, поклонниками и даже любящими женщинами, предпочитали уединение и даже схиму - таково тайное монашество одного, многочасовые труды в саду (пускай и вишневом) другого. Оба делили и растрачивали себя между службой и служением, так что одному досталось быть врачом и литератором, а другому учителишкой и философом. В подобной сдвоенности (не хочется говорить - “раздвоенности”) не укрыта ли вообще родовая черта отечественной интеллигенции? Впрочем, с предельной ясностью черту эту обрисовал еще Вяч. Иванов:

 “Интеллигент”, сиречь проклятых

 Вопросов жертва - иль Эдип.

С последней темой связано мощное отталкивание, которое, по всей видимости, переживал Лосев в отношении некоторых реальных следствий творческого вклада писателя: речь о “чеховских интеллигентах” и лосевской критике “интеллигентности”. Нечто схожее обозначено, кстати, в докладе по части связи, которую Лосев, вряд ли в шутку, проводил от некоторых содержательных посылов “Человека в футляре” к последовавшему в советское время разгрому классического образования.

Напоследок хотелось бы высказать убеждение, что исследования, подобные работе Е.А.Тахо-Годи, представляют ценность не только для представителей исследовательских коллективов, выступающих с той или иной стороны в принятом парном соотнесении. Хотя и этого уже много, ведь подобные пары и сопутствующие им анализы, чего греха таить, зачастую выходят или надуманными или не слишком продуктивными. На примере данной “темы в творчестве”, думается, возникает еще редкостная возможность заглянуть в ту заповедную зону, что интересна уже для всех и которую до сей поры условно (или же исчерпывающе точно?) именуют “загадкой русской души”. Во всяком случае, участники упомянутого научного заседания не только весьма сочувственно встретили сообщение, но и настоятельно рекомендовали докладчику продолжить свои изыскания для расширенного круга отечественных поэтов и писателей, творчество которых интересно было бы увидеть “глазами Лосева”.

Виктор Троицкий.

 КОЕ-ЧТО О ЧЕХОВЕ И ЛОСЕВЕ

По рассказам Алексея Федоровича Лосева, русскую литературу изучали в классической гимназии Новочеркасска, где он учился с 1903 по 1911 гг., очень хорошо. Преподавал русский язык и литературу сам директор Ф.К.Фролов. Он любил читать вслух в классе отрывки из произведений классиков, русских или зарубежных, а также разыгрывать с гимназистами сцены из пьес таких, например, как сцену у фонтана из "Бориса Годунова" Пушкина, сцену из "Ревизора" Гоголя, маленькие пьесы Чехова "Предложение" и "Медведь". А.Ф. помнил всю жизнь отдельные монологи, диалоги, фразы, забавные выражения из любимых пьес, цитируя их в разговоре с собеседниками. Память у А.Ф. была блестящая. Он вспоминал любимый им новочеркасский театр, где гастролировали выдающиеся антерпренеры, такие, например, как Н.Н.Синельников, создавший "Товарищество актеров", где играли П.Орленев, Н.Рощин-Инсаров, В.Комиссаржевская, Вл.Давыдов и мн. др. Ставили весь классический репертуар, в том числе обязательно Чехова.

А.Ф. считал свою гимназию образцовой и никак не мог примириться с чеховским "Человеком в футляре" и его Беликовым, совершенно не похожим на великолепного чеха И.А.Микша, учившегося в Лейпциге, друга выдающегося филолога-антиковеда Ф.Ф.Зелинского. Микш преподавал латинский и греческий языки. А.Ф. считал, что этот рассказ Чехова, который воспринимали как обобщение пагубной роли древних языков в гимназии, сыграл отрицательную роль и в отношении к латыни и греческому при советской власти. Беликов стал зловещим символом реакции - такова была сила таланта Чехова.

Зато символизм чеховских пьес очень глубоко и даже интимно переживался Лосевым с юных лет. Театр Чехова - один из любимейших, особенно постановки Художественного театра, которые А.Ф. видел множество раз и всегда как будто заново. Но он не только посещал чеховские пьесы в столичных театрах. Стоило ему попасть в провинцию (он читал там в 30-ые годы лекции) как немедленно шел в театр, особенно, если шла какая-нибудь из пьес Чехова. Так, только что приехав в Куйбышев (Самара), он тут же отправился в театр на "Иванова". В письме к своей супруге В.М.Лосевой от 30/ Х-38 г. он пишет: "Был на "Иванове". Очень хорошая провинциальная игра. Сам Иванов был несколько бледнее, но зато его жена и его новая невеста были выполнены с большой искренностью и умением. Какие-то две провинциальные актрисы, не старые (фамилий их не знаю) с большим вкусом, прямо талантливо, с воодушевлением исполняли свои роли, так что я остался чрезвычайно доволен. Таких и в Москве не сразу отыщешь"[1]. "Трех сестер", "Чайку", "Вишневый сад", "Дядю Ваню" он буквально знал наизусть, цитировал прямо или немного перефразировав походя, в разговорах и даже занимаясь с аспирантами у себя дома, причем делал это мастерски, в лицах представляя то Епиходова - двадцать два несчастья (с особым вкусом произнося "что етто такое")[2], то старика Фирса (при этом говорил "и меня забыли в заколоченном доме" - ведь Лосева не печатали 23 года, с 1930 по 1953), то с надеждой произносил "И мы увидим все небо в алмазах" ("Дядя Ваня") или "Какая будет жизнь через 200-300 лет!" (как в монологе Вершинина в "Трех сестрах"), сам не веря этому. А то вдруг с горечью, как Сорин в "Чайке", "А я ведь еще совсем не жил". Когда проходил сомнительный слух о каких-нибудь невероятных фактах, А.Ф., смеясь говорил: "Подрядчик сказывал, поперек Москвы канат подвешен" или "сказывал, в Петербурге мороз 200 градусов" ("Три сестры"). А то повторял слова Лопахина - "всякому безобразию есть свое приличие". То скажет о ком-нибудь - "тоже светлая личность", а это уже из чеховского "Дяди Вани". Как вспоминает ученица Лосева Ю.М.Каган, А.Ф. обращал ее внимание на Чебутыкина в чеховских "Трех сестрах", подчеркивая, что через него проведена вся философия этой чеховской пьесы. Особенно важными казались ему слова Чебутыкина из четвертого действия "Трех сестер": "Это только кажется… Нас нет, ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И не все ли равно!"

Создавая в молодости теорию "Высший синтез как счастье и ведение" (синтез религии, философии, науки, искусства, нравственности), он вполне серьезно полагал, что такой принцип открывает небывалые перспективы умственного и нравственного развития, дает возможность "остаться цельными при всеобщем разъединении и противоречии" и, главное, дает "возможность при всех аномалиях современности верить наступлению "неба с алмазами""[3].

Разрабатывая теорию символа и мифа, А.Ф. в докладе на одном из научных заседаний, посвященных его 90-летию, в 1983 г. и проходившем в Доме Ученых (это было заседание Научного Совета по истории мировой культуры при Президиуме АН СССР, где присутствовали известные ученые), вспомнил А.Чехова. Казалось бы античность, миф, символ и вдруг Чехов. Но дело в том, что А.Ф. считал символ не отвлеченным явлением (как принято было в советском литературоведении), а проблемой реалистического искусства[4]. Чехов был для него реалист и символист одновременно. Поэтому, заключая свой доклад, А.Ф. вспомнил слова Пети Трофимова из "Вишневого сада", который говорил о том, как с каждого вишневого дерева смотрят на него глаза замученных крепостных. А.Ф. привел эти слова отнюдь не случайно, а в контексте мифолого-символического мышления, характерного не только для античности, но и для современности. Помню, какое огромное впечатление на слушателей произвела такая лосевская мифологема вишневого сада.

Надо сказать, что А.Ф. особенно ценил в пьесах Чехова символику и в ситуациях, и в словах, жестах, и даже в демонстрации мира вещей, одежды, цветовой гаммы. Подтекст, какие-то подспудные мысли, таящиеся в глубине, под поверхностью как будто обыденных слов, и неожиданное молчание, понимание друг друга внутренне, с полуслова, с незаметного намека.

А.Ф. ссылался на слова Сократа из платоновского диалога "Пир", что настоящий поэт тот, кто одновременно может писать и трагедии, и комедии. Он никогда не считал пьесы Чехова ("комедии", как называл их сам автор) фарсами и комедийным действом. Для Лосева это было настоящее высокое единство трагического и комического в жизненной стихии (ср. "Божественную комедию" Данте, " Человеческую комедию" Бальзака, "поэму" Гоголя " Мертвые души").

Не очень понятно было А.Ф. отношение Чехова к религии и вере. В конце концов, он считал Чехова "закрытым" для других в этом отношении, т.к. проблема веры чересчур интимна. Но рассказ Чехова "Архиерей" хорошо знал и удивлялся чеховскому знанию многих деталей богослужебного и церковного быта вообще, тут же вспоминая, как сам не раз присутствовал на архиерейской службе и как возносились голоса юных "исполатчиков", провозглашавшие владыке "многая лета".

Афоризм Чехова "Краткость - сестра таланта" А.Ф. не понимал прямолинейно, а считал, что талант должен проявляться в умении ясно и просто формулировать главные мысли и принципы. Лосев известен именно как мастер таких четких и простых формулировок "в одной фразе", как он любил писать в своих книгах.

А.А.Тахо-Годи


[1] Лосев А.Ф. Жизнь. Повести. Рассказы. Письма. - СПб., 1993.- С.489.

[2] См. воспоминания участницы этих занятий, теперь живущей в Италии: Галина Лифшиц "Что остается?" // Студенческий меридиан. - 1998. - № 5-6.

[3] Лосев А.Ф. Мне было 19 лет… Дневники. Письма. Проза. - М.,1997. - С. 22.

[4] См. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. - М., 1976; 2-е изд. - М., 1995.

Чеховский вестник. № 4. 1999                                                                                  

к содержанию номера                                                                                                                                                          все номера

 


 ©Чеховская комиссия Совета по истории мировой культуры РАН. 2004.      Revised: 03/17/05.
Хостинг от uCoz